Цитаты о Мусоргском, Мусоргский о себе

Содержание:

В.В. Стасов о Мусоргском:

«Мусоргский умер в самом расцвете сил и таланта… Как далеко еще до старческих годов и сколько надо было еще от него ожидать, глядя на его могучий талант, на его могучую натуру! Но на него наложила чугунную, неумолимую руку та самая горькая судьба, которая тяготеет над всеми почти, без исключения, самыми большими талантами нашего отечества: почти никто из них не живет долго, сколько бы мог и должен бы жить, почти никто из них не свершает всего, к чему, по-видимому, был призван и для чего родился. Почти все скошены на полдороге.

…Мусоргский был один из тех немногих, которые ведут у нас сое дело к далеким и чудным, невиданным и несравненным «новым берегам». И это у нас чувствовали. Его почтили своим преследованием музыкальные консерваторы и ретрограды, но в то же время сопровождали своею любовью массы неподкупной, свежей правдивой молодежи. В продолжение всего первого года, что «Борис Годунов» был на сцене, можно было (как и мне случалось) встречать иной раз вечером близ Невы, группы молодежи, возвращающейся из театра и с страстным одушевлением распевающей хоры из глубоко народной и глубоко хватающей оперы Мусоргского. Но скоро потом оперу кастрировали на сцене, из нее урезали многое из самого капитального, существенного и национального, потом стали давать ее все реже и реже, заменив созданиями ничтожными и бездарными. Но для многих нет сомнения, что все это переменится однажды и у русской публики перестанут, наконец, вырывать и уносить то, что ей важно и дорого в музыке русской, истинно национальной и народной».

«Мусоргский был реформатор, а участь реформаторов никогда не сладка, никогда они не достигают своего скоро и безмятежно».

[Карево] «Здесь он провёл первые свои 10 лет и на всю жизнь остался под глубочайшим впечатлением той народной жизни, тех сцен и типов, которые окружали его молодость. Впоследствии, в период между 20-ми, 30-ми годами своей жизни, Мусоргский часто проводил целое лето в деревне, у родных или знакомых, и (как мы увидим из его писем) всегда пристально продолжал всматриваться здесь в черты, характер и всяческие проявления народной жизни, всего более на свете для него дорогой и любезной».

Г.В. Свиридов о Мусоргском:

«Мусоргский был художником в высшей степени национальным, в полном смысле слова певцом России. Ее судьбами, ее болью и радостями наполнены творчество композитора, вся его жизнь и все его художественное воображение».

Д. Гавадзени о Мусоргском:

«Чтобы понять, что же хотел сделать Мусоргский, надо послушать его оркестр и оркестр редакции Римского-Корсакова. Когда вы послушаете Римского, вы поймете, что это опера Римского-Корсакова, а не Мусоргского. В ней все – от другого композитора, от его индивидуальности и в то же самое время от вкусов того европейского окружения, с которым он был связан, с вкусом весьма ограниченным.

Это все равно, что переводчик, который не переводит, а еле прикасаясь к оригиналу, создает свое собственное, ему одному присущее произведение, так как он может писать только своим языком… Оркестровая звучность прекрасна, переливы тембров великолепны.

Но разве это Мусоргский?»

Б.В. Асафьев о Мусоргском:

«Музыка была для него и чувством, и мыслью о горячо любимом русском народе – песнью о нем…»

Ф.П. Мусоргский (брат) о Мусоргском:

«В отроческих и юношеских своих годах, а потом и в зрелом возрасте брат Модест всегда относился ко всему народному и крестьянскому с особенной любовью».

А.П. Бородин о Мусоргском:

«Модест Петрович был офицер Преображенского полка, только что вылупившийся из яйца (ему было тогда 17 лет). Первая наша встреча была в госпитале, в дежурной комнате. Я был дежурным врачом, он – дежурным офицером. Комната была общая, скучно было на  дежурстве обоим, пассивны мы были оба; понятно, что мы разговорились и очень скоро сошлись. Вечером того же дня мы были оба приглашены на вечер к главному доктору госпиталя Попову, у которого имелась взрослая дочь; ради неё часто делались вечера, куда обязательно приглашались дежурные врачи и офицеры… Модест Петрович был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком: мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волосы приглажены, напомажены, ногти точно выбоченные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические, разговор такой же, немного сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Некоторый оттенок фатоватости, но очень умеренный. Вежливость и благовоспитанность необычайные».

«Мы с Мусоргским … вспомнили обе первые встречи. Мусоргский тут уж сильно вырос музыкально…. Балакирев хотел меня познакомить с музыкою своего кружка… Мусоргский сел с Балакиревым за фортепиано (Мусоргский на primo, Балакирев на secondo). Игра была уже не та, что в первые две встречи. Я был поражён блеском, осмысленностью, энергией исполнения».

«Мусоргский был уже в отставке. Он порядочно возмужал, начал полнеть, офицерского пошиба уже не было. Изящество в одежде, в манерах и проч. были те же, но оттенка фатовства уже не было ни малейшего… Мусоргский объявил, что вышел в отставку, потому что «специально занимается музыкой, а соединить военную службу с искусством – дело мудрёное» и т.д.».

«Я был ещё ярым мендельсонистом в то время, Шумана не знал почти вовсе. Мусоргский был уже знаком с Балакиревым, понюхал всяких новшеств музыкальных, о которых я не имел и понятия… Предложили нам сыграть в четыре руки a-moll’ную симфонию Мендельсона. Модест Петрович немножко поморщился и сказал, что очень рад, только чтобы его уволили от Andante, которое совсем не симфоническое, а одно из «Lieder ohne Worte» («Песен без слов») или что-то вроде этого, переложенное на оркестр. Мы сыграли первую часть и скерцо. После этого Мусоргский начал с восторгом говорить о симфониях Шумана, которых я не знал тогда ещё вовсе… Я узнал, что он и сам пишет музыку. Я заинтересовался, разумеется, он мне начал наигрывать какое-то своё скерцо (чуть ли не B-dur’ное), дойдя до Trio, он процедил сквозь зубы: «Ну, это восточное!», и я был ужасно изумлён небывалыми, новыми для меня элементами музыки. Не скажу, чтобы они мне даже особенно понравились сразу: они скорее как-то озадачили меня новизною. Вслушавшись немного, я начал оценять и наслаждаться. Признаюсь, заявление его, что он хочет посвятить себя серьёзно музыке, сначала было встречено мною с недоверием и показалось маленьким хвастовством… Но, познакомившись с его «скерцо», призадумался…».

А.Н. Серов о Мусоргском:

«Горячее сочувствие публики к русскому композитору М.П. Мусоргскому, дебютировавшему весьма хорошо, к сожалению, только слишком короткою оркестровою пьесою. Это скерцо… обличает решительный талант в молодом музыканте, выступающем на авторском поприще. Замечательно, что симфонический отрывок композитора ещё неизвестного рядом с музыкою «знаменитого» маэстро (Мейербера) не только не потерял ничего, но очень много выиграл».

Цитаты Мусоргского о себе:

«Кто-то сказал: надо же такую удачу Мусоргскому, что ли не предпримет в музыке, немедленно возникают ожесточённые споры. Тем лучше; жизнь дана для того, чтобы жить, а искусство живёт и растёт только в борьбе…».

«Требования искусства от современного деятеля так громадны, что способны поглотить всего человека. Прошло время писаний на досуге; всего себя подай людям – вот что теперь надо в искусстве».

«Воистину – пока музыкант-художник не отрешится от пелёнок, подтяжек, штрипок, до той поры будут царить симфонические попы, поставляющие свой талмуд «1-го и 2-го издания» как альфу и омегу в жизни искусства. Чуют умишки, что талмуд их неприменим в живом искусстве: где люди, жизнь – там нет места предвзятым параграфам и статьям. Ну и голосят: «драма, сцена стесняют нас – простора хотим!».

«Под непосредственным влиянием няни близко ознакомился с русскими сказками. Это ознакомление с духом народной жизни было главным импульсом музыкальных импровизаций до начала ознакомления с самыми элементарными правилами игры на фортепиано.

… Молодость, излишняя восторженность, страшное, непреодолимое желание всезнания, утрированная внутренняя критика и идеализм, дошедший до олицетворения мечты в образах и действиях…».

«…Я вижу, что хотя от дела не бегал, но делал по российской лености мало; к таланту своему особенного доверия не имею, хотя и не сомневаюсь в нём, а потому по силам работать хочу и буду…».

«Гоголевский сюжет [«Ночь накануне Ивана Купала»] мне хорошо известен, я думал о нём года 2 тому назад, но дело не подходит к пути, мною избранному – мало захватывает Русь-матушку во всю её простодушную ширь».

«Подъезжая только к Иерихону (Москве), я уже заметил, что он оригинален, колокольни и купола церквей так и пахнули древностию… Кремль, чудный Кремль – я подъъезжал к нему с невольным благоговением… Василий Блаженный так приятно и вместе с тем так странно на меня подействовал, что мне так и казалось, что сейчас пройдёт боярин в длинном зипуне и высокой шапке… Москва заставила меня переселиться в другой мир – мир древности… не знаю, почему, приятно на меня действующий… Знаете что, я был космополит, а теперь – какое-то перерождение; мне становится близким всё русское…».

«Как выросло требование общества перед современными русскими художниками! Великое знамение страшного времени всесословного недовольства!».

 

Материал подготовлен авторами сайта Diafon.ru.